Как успеть занять свое место в XXI веке?

Андрей, сегодня все чаще в новостях мы слышим о новых технологиях в фармацевтике и о вашей компании. А как вообще возник ваш бизнес и ваша компания?

Начнем с того, что мы далеко не новички на рынке – в этом году мы отмечаем 20 лет нашей компании. В 1990 году была основана компания «Контакт-Сервис», которая занималась тонким органическим синтезом под заказ для компаний Aldrich, Fluka, Acros, Merck и др. Для СССР это был новый бизнес, но в мире это - обычная практика, когда ученый, которому нужен какой-то нестандартный реактив, не синтезирует его сам, а заказывает у специализированной фирмы по каталогу. У фирмы есть некое количество поставщиков – синтетиков, которые синтезируют для нее необходимые реактивы. У нас был очень сильный козырь. Мы брались за те заказы, от которых, из-за их исключительной сложности, отказывались другие поставщики. Количество химиков-органиков самого высокого класса в СССР было больше, чем во всем остальном мире, поэтому нашим ученым удалось занять место в международном распределении труда на заказные исследования в области органической химии. Это был наш первичный бизнес.

Расшифровка генома человека изменила парадигму разработки новых препаратов: появились автоматизированные комплексы, массовый скрининг; понадобилось огромное количество разнообразных химических веществ – это был период бурного роста нашей компании. С 1992 по 2000 годы шел рост всего сегмента разработки инновационных препаратов и, в частности, контрактных исследований на доклинических этапах. То есть, начав с химии, мы добавили биологию, эксперименты на животных - всю линейку исследований, которая необходима была западным клиентам. При этом весь рост осуществлялся органически, без всяких инвестиций, за счет собственных средств и роста спроса на рынке.

Если посмотреть на географию заказчиков, то примерно половина наших клиентов - американские фирмы, вторая половина – Западная Европа и Япония. География соответствует тем странам, где делают инновационные препараты. В России спрос пренебрежимо мал. Увы, но наша экономика позволяла выжить только компаниям, торговавшим иностранными препаратами, а не производству. При ставке рефинансирования в 15-20% производственные проекты нерентабельны, как правило. Только сейчас, с уменьшением ставки рефинансирования, становится возможным развивать производственные проекты. Но и это еще не означает, что отечественный фармацевтический рынок сразу потребует инновации. Для этого сначала нужно, чтобы производители начали друг с другом конкурировать, только тогда у них появится интерес к инновациям. В ближайшие пять лет можно жить и развиваться за счет импортозамещения и быстрорастущего рынка РФ, не развивая реальные инновации. Как ребенок растет поэтапно, так и здесь: сначала торговля, потом производство, потом научные исследования и инновации.

Добившись успеха в этих сервисах, мы не стали останавливаться на достигнутом и начали собственную разработку инновационных лекарственных препаратов. Поэтому когда международная конкуренция на рынке контрактных исследований и аутсорсинга стала возрастать, а норма прибыли на сервисах стала совсем маленькой, мы начали инвестировать собственные средства и собственную прибыль в разработки своих препаратов. Это стало второй фазой развития компании. Сегодня в центре бизнеса находится бизнес-инкубатор высокотехнологичных инновационных организаций - Центр высоких технологий «ХимРар» и его «якорная» научно-исследовательская организация – «Исследовательский институт химического разнообразия». В нашей группе фирм присутствуют три типа организаций. Первый - контрактно-исследовательские организации, о которых мы уже говорили. Второй тип – разработчики новых молекул (инновационные стартапы-биотеки). Это направление стало расти с 2005 года. На сегодня у нас уже несколько молекул в клинических испытаниях.

«Несколько молекул» - звучит не очень впечатляюще.

Каждая из этих молекул - результат огромного труда и испытаний тысяч вариантов. Эти молекулы имеют экспортоспособный потенциал, и если они «выстрелят», это будет очень интересно. Третья группа фирм в нашей структуре начала организовываться позже. Это различные производственные проекты. Мы увидели ту конъюнктуру, которая складывается на российском рынке, и поняли, что наша экспертиза по созданию инновационных продуктов может быть очень легко использована для решения более простой задачи - создания импортозамещающих продуктов. Импортозамещение – намного проще поиска новых молекул; вы уже знаете, что именно вам нужно воспроизвести. Мы начали целую серию производственных проектов, в основном, высокотехнологичных. Так мы и развивались. Начали с контрактных исследований, которые до сих пор являются основным источником существования. Они сейчас самые низкоприбыльные, но их постоянный поток позволяет нам содержать всю инфраструктуру. К ним добавились собственные разработки экспортоспособных препаратов. А потом еще добавили и производство препаратов.

Ваш бизнес начался в самое сложное время, и вы сразу поставили очень высокую планку – самые сложные заказы и работа с западными партнерами. Вообще, это плюс – умение работать «по-западному»?

Конечно. Западные заказчики постоянно держат в спортивной форме нас и наши лаборатории - здесь не забалуешь. Если ты сказал, что через квартал будет результат, то через квартал должен быть результат. На 5 дней задержал отчет, - дальше ты будешь 5 лет объяснять, почему это произошло. Стиль работы в этом бизнесе очень сильно отличается от работы в публичной науке, университетской, например. Это вообще два разных мира: индустриальная прикладная наука и публичная университетская или академическая наука. Там, в университетах, процесс ценен сам по себе, а здесь, в бизнесе, процесс не имеет значения - важен результат. Какой бы выдающийся эксперимент у вас ни получился, если он не находится в русле того результата, к которому вы идете, вы его останавливаете. Поэтому многим ученым, которые переходят к нам из академической науки, вначале очень тяжело, им приходится все время наступать на горло своей песне. Но это особенность индустриальной науки. Она ориентирована на результат. Это не хорошо, не плохо, это – ее свойство. 

 

То, что нас все эти годы тренировали наши западные клиенты и партнеры, имеет большое значение. Они нам на аутсорсинг отдавали то, что у них самих не получается. Мы росли на самых сложных задачах. Поэтому мы конкурируем на самом высоком уровне и с калифорнийскими, и с английскими, и с японскими организациями. Сейчас, например, китайцы пытаются на этот рынок выйти. В отличие от нас, китайцы берут на себя как раз наиболее рутинные процедуры. В индустриальной науке есть много рутинных процедур, и китайцы забирают такую работу на себя. Они не умеют делать то, что мы умеем, например, по сложности работы или по ее разнообразию, но они все равно давят на рынок вообще, и, как следствие, на наш сегмент рынка. В результате цены везде опускаются, и прибыль становится очень низкой. Ориентировочно, если китайская исследовательская фирма продает один «учено/год» за 60 тысяч долларов, мы - за 100 тысяч, а в Европе - 150, в Америке - 250-300 тысяч. Как ни крути, какими бы выдающимися мы не были, если мы будем давать цену значительно больше, чем китайцы, будем терять рынок. Поэтому приходится постоянно маневрировать: и цену держать, и не оказаться в убытке. Одного мастерства тут мало, но мы достаточно успешно дифференцируемся по отношению к китайцам тем, что делаем более интегрированные вещи. У них можно отдельные элементы в разных местах заказать, а мы делаем все вместе. Хочешь – вот тебе химия, вот тебе биология, вот предклиника, вот пилотные партии, вот клиника. В этом плане наш центр уникален даже в мире. Когда к нам западные клиенты приезжают (та же Big Pharma) и видят, что все элементы собраны в одном месте и в рабочем состоянии, это их достаточно сильно мотивирует к тому, чтобы с нами заключать контракты.

Похожие проблемы были у российских аутсорсинговых компаний в области информационных технологий. И даже решение у них получилось похожее.

Аутсорсинг - не панацея. Когда компания отдает внешнему исполнителю производственную функцию, там все понятно и просто, и китайцев нам здесь не обогнать: Китай - это такая большая мировая копировальная машина. А вот когда в аутсорсинге инновации, тут начинается самое интересное - потому что инновации трудно аутсорсить, и здесь у нас есть шанс. Как это выглядит на уровне бизнеса? Предположим, дается заказ китайской лаборатории: «Вот вам статья научная, вот здесь схема синтеза, сделайте нам это». Те делают, а оно не получается. Они сообщают клиенту, тот им предлагает новый вариант. Пробуют – не получается. И так много раз. А как с нами работа идет? Нам говорят: «Вот вам статья научная, сделайте синтез, схему синтеза». Мы делаем, - у нас не получается, мы в ответ пишем: «Не получается, но можно сделать так, тогда будет так, а если пойти сюда, то будет так, и у этого будут такие дополнительные свойства. А вообще можно еще сделать так и так, вы сразу это испытаете, и мы сразу увидим, идти или нет по этому пути». И ученый, который менеджер нашего контракта со стороны клиента, получает сразу спектр решений и говорит: «Да, давайте так, как вы предложили». И это они, конечно, очень ценят, это наше конкурентное преимущество.

Мы сейчас так стали договариваться: вы нам платите, как китайским ученым (то есть изначально в два раза меньше, чем принято по нашим меркам), но если в результате работы мы получаем биологически активное вещество с такой-то активностью на такой-то мишени и с такой-то токсичностью, вы нам еще столько же платите. Эта модель удобна обеим сторонам. По цене им формально - то же самое, а уж если мы находим что-то интересное, то вопрос о дополнительном вознаграждении не встает. Это называется risk-sharing model, и так мы эффективно дифференцируемся от китайцев, сохраняя за собой долю рынка.

А что вообще происходит в мире фармацевтики? В какую сторону развивается эта индустрия?

Как известно, не так давно была произведена расшифровка генома человека и микроорганизмов, и это породило огромное количество инновационных процессов и смежных открытий. И именно поэтому говорят, что XXI век станет веком живых систем. Новые технологии и их коммерциализация наступают только после того, как человечество сделает какое-то серьезное фундаментальное открытие. Если посмотреть все фундаментальные открытия физики XX века, - они, в смысле технологизации, уже исчерпаны. Давно уже человечество не открывало ничего серьезного. Единственное крупное открытие, которое было сделано, - расшифровка генома. И то - это не открытие, а предпосылка к открытиям. Поэтому вся волна технологизации XXI века так или иначе будет строиться вокруг этого.

Во что это выливается в нашей работе? Если раньше при создании препарата удавалось понять его действие, от силы, на какой-то орган или ткань, то сейчас удается понимать действие препарата до клеточного уровня, а иногда - даже до молекулярного уровня. За счет этого получается подбирать препараты более точно. Как ключ к замку. Образно говоря, если раньше вам надо было открыть дверь, и вы стреляли управляемым снарядом по зданию, то сейчас вы можете подобрать ключи и открыть дверь. Раньше, чтобы подействовать на болезнь, надо было кучу таблеток съесть, сейчас достаточно очень маленького количества действующего вещества, чтобы болезнь модифицировать. Так и называются препараты – нового, таргетного, типа, с доказанным механизмом действия. Когда вы приходите в FDA (Food and Drug Administration), то без этого доказанного механизма у вас сейчас и заявление не примут и не дадут разрешения испытывать на людях. Вам нужно показать, как у вас молекула действует на белок, что этот белок делает в клетке или вне клетки, как клетка в целом действует в ткани, как это все работает. То есть у вас должна быть показана корреляция действия на всех этих уровнях. Это означает, что вы знаете механизм действия препарата. Забавно, но многие из тех препаратов, которые мы сейчас активно употребляем, например, аспирин, - если бы их сейчас изобретали, то они не прошли бы регистрацию по новым правилам, потому что там до сих пор неизвестен механизм действия. Понимание механизмов действия препаратов до клеточного и молекулярного уровней приводит к тому, что медицина и фармацевтика становятся более направленными. Волна персонализации медицины как раз с этим и связана. Оказывается, что эти мишени у разных людей разные. Людей начинают делить по генотипу, фенотипу и т. п.…

Сейчас на рынок стали выходит пары – лекарство плюс биомаркер. Биомаркером сначала определяют, поможет ли этот конкретный препарат этому конкретному пациенту, а потом биомаркером объективно контролируют процесс выздоровления. Не надо ждать, пока весь организм отравится, если с лекарством промахнулись. Можно сразу посмотреть динамику исцеления по тестам крови. Так что, говоря о персональной медицине, я думаю, она будет развиваться в этом направлении. Сейчас у Вig Pharma и биотека находятся сотни таких пар в разработке. Можно представить себе ситуацию, что через 10-15 лет человек будет приходить с каким-то видом рака в больницу, у него будут брать кровь, испытывать ее на панели биомаркеров, смотреть профиль. Для тех биомаркеров, которые откликнулись, будут брать соответствующие лекарства и делать «коктейль» прямо в больнице, давать и тут же смотреть на той же панели, как идет выздоровление. 

 

Бизнес Big Pharma сегодня построен так, что, разработав препаратов за миллиард долларов, компания должна еще лет десять его продавать, выручая по миллиарду в год. Если мы переходим на персональную медицину, то исчезнет понятие массовых продаж. А раз нет массовых продаж, окупающих научные разработки, то лечение должно стоить сотни тысяч долларов. Но это лечение будет реально помогать. Поэтому сейчас общая страховая модель медицины смещается в сторону того, что страховые фирмы будут платить за излечение, а не за лечение. Сейчас же этот миллиард собирается с населения, а помогает он 20%, остальные 80% отдали деньги, но это лечение было не нужно. Новая модель приведет к тому, что денег останется столько же, но сами они будут более дискретными и будут помогать реально. Но для реализации этой схемы должна изменяться сама парадигма страховой медицины. Биомаркеры станут фактором объективного контроля эффективности лечения. Страховые компании будут оплачивать именно этот результат.

По описанию, сегодняшняя ситуация очень похожа на ту, которая была в ИТ, когда появился персональный компьютер. Может ли сегодня появиться маленький стартап, который, как когда-то Microsoft, отодвинет IBM (Big Pharma) и получит заметную долю рынка?

Мне кажется, что возможно. Мощные биотехнологические фирмы выросли из таких стартапов, и выросли как раз на волне биотехнологических препаратов. Я думаю, что нечто подобное может произойти в истории с персональной медициной. Например, какой-то стартап сделает очень удачную пару «лекарство-маркер», показав на второй фазе эффект и используя венчурные деньги. А вместо поиска стратегического инвестора пойдет и разместится на российской бирже типа NASDAQ, получит деньги, выйдет на российский рынок, дальше выйдет на европейский рынок, дальше прыгнет на американский рынок… Теоретически такое возможно. Big Pharma на сегодня оставляет за собой единственную компетенцию – управление интеллектуальной собственностью и доступ на рынки. Все остальное отдают биотекам (если это разработка новых препаратов), контрактным исследовательским организациям (если это клинические испытания), венчурным капиталистам (чтобы они софинансировали) и т.д. То есть это сильное распределение компетенций в концепции открытых инноваций. При такой децентрализации может оказаться, что некоторые элементы вдруг станут отдельными игроками, получив в какой-то момент какую-то ключевую компетенцию, или продукт, или деньги.

Какие направления модернизации экономики России вы считаете наиболее эффективными?

Есть несколько мыслей о наиболее «модных» сегодня направлениях. Сначала про суперкомпьютеры. Поскольку я сам бывший айтишник, то я в компьютеры в области живых систем слабо верю. Я считаю, что человечество еще лет 50 должно поработать, чтобы появились компьютерные средства, которые могли бы адекватно моделировать то, что происходит в живом организме. 5-7 лет назад был очень сильный бум, связанный с так называемым In silico скринингом, когда на больших компьютерах, на векторных машинах делали модели белков. Многие биотеки и венчурные капиталисты тогда говорили, что вот мы сейчас пройдем In silico испытания, определим все молекулы, которые должны быть (ключи к замкам), мы их синтезируем, и у нас будут лекарства. Ничего не получилось. Лопнуло огромное количество биотеков и венчурных фирм, фондов, которые в это вложились, и сейчас компьютерные технологии заняли свое инструментальное место наряду с другими технологиями. Это просто инструмент для некоторых операций. Представьте, что вы собираете автомобили. Если у вас раньше была только ручная дрель, а теперь появилась электрическая, то это очень хорошо для работы, но не приведет к революции в автомобилестроении. Проблема сегодня не только и не столько в производительности, сколько в отсутствии необходимого уровня понимания процессов в живом организме. Компьютер не бесполезен. Наша работа строится следующим образом. Мы придумываем схему синтеза новой библиотеки. Теоретически можно синтезировать несколько десятков тысяч веществ вокруг одной такой идеи. Никому эти десятки тысяч не нужны. Нужно синтезировать 500 соединений, которые наиболее разнообразным образом будут представлять те 10 тысяч. Тут компьютер незаменим, но для этой работы хватит обычного ПК.

Еще одна тема «у всех на устах» - фармкластеры. Я согласен с тем, что это прорывная вещь, но давайте договоримся о терминах. У нас, когда говорят о фармкластерах, почему-то подразумевают всегда производство. Возможно, у всех в памяти «индустриализация 30-х» с ее дымящими трубами и крупнотоннажной химией. Но производство, на сегодняшний день, вообще не является конкурентным преимуществом. Наше понимание фармкластеров, которое, кстати, совпадает с пониманием Минпромторга и Минздрава – это, прежде всего, пояс малых инновационных предприятий вокруг университетов. В рыночной экономике интерфейс между публичной наукой и индустрией всегда осуществляется через малые инновационные предприятия. Они берут какую-то запатентованную разработку, начинают внедрять, кто-то умирает по ходу дела, а кто-то выживает. Кто выживает – капитализируются, скупаются, но для нормальной работы этот рой малых инновационных предприятий вокруг университетов должен существовать. Внутри каждого этого предприятия должен быть «сумасшедший» молодой предприниматель, который закончил университет. У него хорошее естественнонаучное образование, он хочет достичь чего-то в этой жизни, но все сладкие места, типа газовых труб и шахт, заняты, а жить хочется так же хорошо, как живут некоторые из сверстников. Вот такие люди начинают что-то предпринимать. Эта предпринимательская энергия и порождает те истории успеха, которые потом перерастают в крупнейшие мировые компании.

И естественно, что такие кластеры могут быть только вокруг университетов, где есть приток энергичной молодежи. Если же мы ставим целью создание производства и рабочих мест в каком-то депрессивном районе, это не даст нам инновационного импульса. Мы сейчас совместно с Физтехом, Протеком, Акрихином начали практическую отработку этой модели инновационного развития в рамках Биофармацевтического кластера «Северный». Думаю, в ближайший год будет много новостей о создании стартапов в области «живых систем» на базе Физтеха. Кстати, хотел бы остановиться на одном интересном вопросе – многие нас спрашивают, а почему Физтех и какое отношение он имеет к инновационной фармацевтике? Дело в том, что это не случайный стратегический выбор, так как в XXI веке биология стала инженерной наукой, а Физтех всегда готовил лучших инженеров в стране. Да и процент технологических предпринимателей в этом вузе был повышенный…

Вы сказали о молодых лидерах с их амбициями и желаниями – в них все дело?

Посмотрите на наш бизнес. Знаете, какое у нас самое узкое место? У нас достаточно разработок, которые мы хотим дальше двигать. У нас есть методики, методы исследования, специалисты, инфраструктура… В России нет недостатка в институтах развития, которые готовы давать финансы, чтобы это двигать. А вот людей, технологических предпринимателей, нет. Вернее, они есть, но их недостаточно. Будь у меня таких 20 «бойцов», я бы каждому из них дал по разработке, отправил их к Бортнику, к Агамирзяну, дал софинансирование – и вперед. Но у меня таких молодых предпринимателей нет. Это самое узкое место. Мы уже создали инфраструктуры, центры прототипирования, у нас есть все лаборатории, у нас есть возможность посевного финансирования, средства есть, а «настоящих буйных мало», как пел Владимир Высоцкий.

Давайте попробуем детальнее описать «портрет» такого человека.

Эти люди, конечно, должны быть с естественнонаучным образованием. Сейчас, после университета, такие люди расползаются в разные места: кто-то делает инновационные софтверные фирмы, кто-то швы герметизирует в домах, кто-то торгует, кто-то оранжевые революции устраивает. А по идее, это золотой фонд инновационного развития нашей страны. Этих людей немного, их на каждом курсе в университете 5-10%, и их надо идентифицировать как можно раньше. Было бы здорово сделать организацию типа инновационных стройотрядов, которая системно по всем вузам таких людей идентифицировала, доучивала и давала бы им возможность зарабатывать на своей предпринимательской энергии, но в высокотехнологичных областях. Мне кажется, это то звено, за которое всю цепочку инновационного развития можно вытянуть, но это нетривиальная задача. В поисках таких людей мы сейчас очень активно с Физтехом экспериментируем. Строим инновационные кластеры вокруг него и надеемся, что первые практические модели в ближайшее время у нас уже будут. Тут главное - сделать модель, когда ремесленник будет работать вместе с подмастерьем. То есть успешный технологический предприниматель будет в реальных, своих же стартапах обучать «стажеров». Это, кстати, ровно та идея, которую закладывал академик Петр Капица, когда придумывал Физтех. Только там студент, начиная с 4-го курса, работал в отраслевых и академических институтах вместе с «ремесленниками от науки». Надеюсь, что результаты наших «экспериментов» по воспитанию технологических предпринимателей можно будет скоро посмотреть, а, может, даже и тиражировать.

Что вы думаете о Сколково?

Похоже, что задачи, которые оно должно решать, очень близки вашим. Здесь нужно очень внимательно анализировать, что нам предлагают. Те льготы, которые предлагаются в Сколково, хороши, но они не существенны для инновационных стартапов. НДС неактуален для малых инновационных фирм, налог на имущество – тем более. Что налог на зарплату будет в два раза меньше – хорошо, но он будет таким, какой он сейчас у нас. Просто у всех вырастет в два раза, а там он останется такой, как сейчас есть. Учитывая, что имея такой налог сейчас, мы развиваемся достаточно медленно, следует, что не в размере налога все дело. Вот если бы там вообще не было налога на зарплату, как в Арабских Эмиратах, это было бы ощутимо.

А какая структура затрат в ваших инновационных проектах?

У нас зарплата – процентов 60-70, и это очень много. В наших проектах основное - это люди, а не те роботы, которых вы можете увидеть в наших лабораториях. Это оборудование висит в контрактных исследовательских организациях. Вот там - да, там много основных средств. А малое инновационное предприятие – это обычно 10 человек и патент. Дальше эти люди арендуют лабораторию, оборудование, отдают на аутсорсинг какие-то исследования, поэтому у них основная статья затрат – зарплата, особенно на ранних этапах.

Проект Сколково предусматривает создание сервисных предприятий и инфраструктуры для исследований, которые можно будет арендовать вашим предприятиям…

Этого сейчас все хотят. РВК хочет делать свои инфраструктурные фонды, и Бортник делает, и «Роснано». Сейчас все это делают. У меня есть гипотеза, почему это происходит. Потому что этим проще отчитываться. Когда ты делаешь на миллиард НИРов и НИОКРов, и из них 80% неуспешны – это страшно и боязно. Придет прокуратура и поди-объясни, почему у тебя из 10 НИРов только один успешен. А вот когда ты строишь дома, ставишь туда железки, то все нормально - вот инфраструктура, вот потратили. То, что это «операционная без больных» и там ничего не происходит, это второй вопрос. Важно, что потраченные деньги не несут рисков чиновникам или тем, кто эти бюджетные деньги тратит. Поэтому я считаю, что сначала надо сгенерировать инновационный спрос, надо сделать массовые гранты (типа Фонда Бортника, только увеличив его в сотню раз). Причем разные гранты в разных индустриях. Если айтишнику достаточно 100 тыс. долларов, чтобы прототип запрограммировать, то у нас 100 тыс. – это только один скрининговый эксперимент провести, и все. В биотехнологиях входной билет – миллион долларов на то же самое, но с большими рисками.

Вообще инфраструктурные вещи - палка о двух концах: они очень легко превращаются в мертвый капитал, если на них никто не работает. Приведу пример. Если нам нужна собственная лаборатория с какой-то дорогой железкой, мы покупаем эту железку, делаем лабораторию, набираем людей, часто привозим «оттуда» человека, который знает, как работать. Дальше эта лаборатория год работает на внутренних заказах, когда мы даем им «потешные работы». Они их делают плохо, у них ничего не получается (при этом финансирование по полной программе). Если бы мы их сразу выпустили на внешний рынок, то они бы нам сорвали все контракты и непоправимо испортили репутацию. Поэтому мы год их держим на «потешных заказах», и когда видим, что они выходят на рабочую мощность, начинаем их встраивать в работы, где уже есть партнеры и серьезное отношение. И только так! Потому что все эти железки требуют ремесленника, который на них умеет работать. А ремесленники ремесло передают от мастера к подмастерью. Если просто набрать подмастерьев и поставить вокруг железок, ничего не будет. Поэтому всегда существует опасность с помпой понаставить самого современного железа, с которым никто не умеет работать, на которое из-за этого нет заказов и которое стремительно устаревает. Получаем замкнутый круг…

То есть Сколково - неправильная идея?

Сколково – идея очень правильная. Я просто хочу, чтобы реализация этой идеи была адекватна ей самой. И я считаю, что очень правильно, что делают такой проект с чистого листа. Потому что если бы его сделали в Пущино, в Дубне или еще где-то, - эти места уже наложили бы свои существующие рамки. Правильно, что идет концентрация ресурсов и административных, и финансовых, вероятность успеха больше. Отличная идея - экстерриториального принципа. Я бы добавил к этому только более серьезные льготы в виде нулевых налогов на зарплату. Основными партнерами Сколково должны быть университетские центры. Есть у нас несколько десятков ведущих технических университетов – все они должны стать партнерами Сколково, и все зарегистрированные в них стартапы - получить весь объем инновационных льгот. И пока в Сколково будет строиться инфраструктура, 10% из этих стартапов за 3-4 года превратится во что-то интересное.

Правильно, что берут иностранных партнеров и говорят им: делайте свои исследовательские лаборатории здесь, в Сколково, мы вас защитим от всего. Компании Big Pharma продают на сотни миллионов долларов препаратов у нас в стране. Им говорят: локализуйтесь либо по производству, либо по исследованиям, а лучше и то, и то. Производство они здесь строить не хотят, потому что по всему миру их закрывают, а исследовательские центры хотят, но не понимают, как это увязать с их присутствием на рынке, да и вообще, где его строить, на какой базе. Теперь им предлагают некое место, где, возможно, у них никакой головной боли не будет, и они должны будут общаться со всеми уровнями власти (50 организаций, у всех три уровня иерархии, то есть 150 людей приходят, и с ними со всеми надо поговорить). Они будут спокойно сидеть на этой территории, и никто их не трогает: ни муниципалы, ни регионалы, ни федералы. У любого иностранца произойдет взрыв мозгов, если к нему пойдут все эти пожарники, СЭСы, ростехнадзоры, налоговые, наркоконтроли. В этом плане Сколково – правильное решение.

 

В работе с такими крупными компаниями я предложил бы активнее использовать офсетные сделки. Надо сделать законодательство, чтобы такого рода контракты на конкурсе разыгрывались. Мы у тебя покупаем на 100 миллионов долларов твой инновационный препарат, который реально хороший и нужен нашей системе здравоохранения, но ты на 10 миллионов долларов сделай корпоративный посевной фонд в России или лабораторию открой на базе университета, при этом зарегистрируйся как партнер Сколково. Если сделать законодательство под такие проекты, то это здорово простимулирует инновационную часть нашего развития. В чем наша проблема? У нас в стране была очень большая ставка рефинансирования. При таких кредитах никакое производство не могло развиваться, поэтому мы от торговли только сейчас начинаем переходить к производству. А инновационное развитие будет еще через 5-7 лет, когда уже производственники начнут в ценовой конкуренции бороться. Если мы хотим ускорить этот процесс, надо вводить офсетные законодательства, которые будут стимулировать и наших локальных производственников, и иностранных инвестировать в инновации уже сейчас. Не потому, что им нужны инновации, а потому, что это будет условие их присутствия на рынке. Рынок-то им нужен уже сейчас. А нам нужны умные деньги от Big Pharma и наших фармпроизводителей, иначе все институты развития будут неэффективно финансировать все разработки, потому что они боятся. Они хотят финансировать только НИР, который будет успешным, а успешным может быть только тот НИР, у которого есть прототип, то есть это уже не инновация, а воспроизводство чего-то.

То есть ваш прогноз по Сколково и модернизации?

Оптимистический. Иначе мы бы не регистрировали наши новые стартапы как резидентов Сколково. Только работы нам предстоит очень много, и на этом пути нельзя делать системных ошибок.