Новое руководство РАМН: ориентация на индекс Хирша

В Российской академии медицинских наук в начале марта полностью сменилось руководство. Новым президентом стал 70-летний директор Эндокринологического научного центра Иван Дедов, который однажды, в 2006 году, уже выдвигался на этот пост, но был забаллотирован академиками. Напомним, прежнее начальство – президент Михаил Давыдов и вице-президент Михаил Пальцев – долгое время было под прицелом внимания общественности из-за всевозможных слухов, касавшихся то конфликтов с вышестоящими чиновниками медицинской отрасли, то обвинений в превышении служебных полномочий.

На Пальцева в 2009 году даже было заведено уголовное дело, которое, впрочем, вскоре было закрыто. И вот теперь у штурвала главной медицинской академии – новые люди. Нам удалось встретиться с вице-президентом по науке Александром Арчаковым, который ожидаемо отказался говорить о нынешней ситуации в РАМН и о своих планах на посту вице-президента, мотивировав это тем, что ещё не успел вникнуть в суть делегированных полномочий.

Так что беседовали мы просто о науке и организации процесса исследований в НИИ биомедицинской химии им. В.Н. Ореховича, который сегодня возглавляет Арчаков. Но из этого разговора тоже можно сделать вывод о том, в каком направлении будет развиваться российская медицинская наука. Чуть забегая вперёд, отметим, что, по мнению нового вице-президента, главная задача руководителя любой научной организации состоит в том, чтобы ориентировать науку на мировой уровень со всеми причитающимися ему атрибутами – публикациями в высокоимпактных журналах, индексом цитирования, индексом Хирша.

Александр Иванович, вы известный специалист в относительно новой области медицинской науки – нанобиотехнологии. Расскажите, насколько удалось развить это направление в России? Каковы главные достижения?

– В области нанобиотехнологии мы находимся на очень хорошем уровне.

Мы научились визуализировать молекулы, манипулировать молекулами вируса, измерять их физико-химические свойства. Перед нами открывается новый, неизвестный ранее мир. Достижения наших научных групп в этой области весьма существенны. К примеру, сейчас в стадии патентования находится диагностический комплекс на основе атомно-силового микроскопа, который позволяет считать количество вирусных частиц гепатитов В и С в плазме крови. Такая вещь проделана впервые. Диагностика вирусных инфекционных заболеваний сегодня построена на полимеразной цепной реакции: молекулы надо размножить в пробирке, получить их определённую концентрацию – предположим, миллион. Сейчас мы можем, взяв кровь у пациента, посчитать, сколько вирусных частиц содержится в миллилитре. Это совершенно новый подход. Коммерческих продуктов, в которых он был бы реализован, на мировом рынке не существует.

В науке, конечно, всё это пробивается с боем, поскольку проводить столь сложные эксперименты пока могут лишь единичные лаборатории – в мире их не насчитаешь и десятка. В нашем случае это стало возможным благодаря оборудованию, которое производит отечественная компания НТ-МДТ. Также мы уже научились обнаруживать единичные молекулы белка в биологическом материале. Но это, разумеется, не означает, что мы вершим революцию в науке и медицине. Если вы хотите услышать, что завтра мы научимся лечить рак – то я вас разочарую, этого не произойдёт.

Вообще никогда?

– По крайней мере, в ближайшее время ждать этого не стоит. Конечно, рано или поздно человечество научится справляться со многими заболеваниями, которые сегодня ставят медицинскую науку в тупик: научились же лечить холеру, чуму и прочее. Но вот лекарства, которое стало бы панацеей от рака, на мой взгляд, точно не появится. Каждая форма рака имеет свою молекулярную основу, так что для каждой формы необходим свой препарат. Мой прогноз: борьба с онкологией будет развиваться в сторону совершенствования методов диагностики, поскольку злокачественные опухоли успешно лечатся только на ранних стадиях. Вопросы развития диагностики тоже будут решаться при помощи нанобиотехнологий. Мы должны научиться создавать такие методы, с помощью которых можно будет обнаруживать, предположим, не миллионы раковых клеток в крови пациента, а единичные клетки.

Интересуются ли вашими разработками инвесторы, фармпромышленность?

– Честно говоря, слабо. Фармпромышленность у нас живёт, как известно, на производстве дженериков, инновационные лекарства её пока не очень интересуют. Хотя есть отдельный пример: мы продали патент «Фармстандарту» на выпуск препарата «Фосфоглив» для лечения заболеваний печени. Но это исключение из правила.

А если вы получите очень серьёзный результат, допустим, по диагностике злокачественных опухолей, какова будет его судьба?

– Это довольно сложный вопрос. Не только в России, но и во всём мире нет хороших механизмов для внедрения диагностических тестов. Если уж быть откровенным, за последние десятилетия единичные диагностические тесты введены в медицинскую практику. Почему это так? Они не могут быстро оправдать себя как лекарства и, скорее, относятся к области страховой медицины. Не очень понятно, кто должен заниматься внедрением в практику таких разработок. За рубежом диагностикумы делают фирмы, многие из которых одновременно производят лекарства, медицинское оборудование. А у нас кто? Функция ли это Минздрава, медицинской промышленности? Вопрос очень сложный. У нас нет микроструктуры, которая бы реально занималась внедрением. Будет ли исполнять эту роль Сколково, ещё не понятно.

НИИ биомедицинской химии им. В.Н. Ореховича РАМН стал головной организацией по исполнению российской части масштабного международного проекта «Протеом человека». Как продвигается работа? Достаточно ли финансирования?

– Действительно, в Сиднее в прошлом году было официально объявлено об открытии международного проекта «Протеом человека» (протеом – совокупность протеинов организма). Это фактически то же самое, что и «Геном человека», в котором, Россия, к сожалению, не участвовала. Однако если в геноме речь идёт об инвентаризации генов, то в протеоме считать будем белки. Сколько их сейчас, не знает никто. Мы прогнозируем около 2 000 000. Для анализа российская команда выбрала 18 хромосому.

Что же касается финансирования, то надо отдать должное Минобрнауки – в кризисное время оно всё же находит деньги на поддержку «протеома». Хотя правила, по которым «играет в науку» Россия и международное сообщество, совершенно разные. Их трудно согласовать. У нас все привязаны к 94 ФЗ, что создаёт головную боль и правительству, и особенно министерству.

Что в целом даёт России участие в этом проекте?

– Россия снова появляется на научной карте мира. В «Геноме» мы были за бортом, а в «Протеоме» – одни из инициаторов проекта, в числе первых шести стран, которые начали работу.

В организации российской науки много чего не соответствует мировому уровню. В частности, эффективность науки в каждом учреждении оценивается по своим меркам, которые зачастую совершенно не вписываются в признанную в мире систему оценок. Как с этим обстоит дело в вашем институте?

– Я убеждён, что критерием оценки для каждого учёного должен быть индекс Хирша. В НИИ биомедицинской химии действует именно такая система. На каждом отчётном мероприятии я показываю слайды, демонстрирующие динамику показателей эффективности сотрудников в соответствии с индексом Хирша. Считаю, что именно на этот показатель нужно ориентироваться при утверждении грантов. К сожалению, в России пока это не стало общепринятым, так как в соответствии с 94 ФЗ на первом месте стоит цена проекта. Если лот рассчитан на 10 млн долларов, а вы подали на 5 млн, то вы обязательно выиграете. И не важно, занимаетесь ли вы этой областью науки или нет. Мы сами себе изобретаем критерии, и сами себя по ним оцениваем. За рубежом нас никто не понимает. Почему бы не пользоваться тем, что уже принято в мире?

Я помню времена, когда ради того, чтобы опубликоваться в зарубежном журнале, я должен был специальной комиссии написать, что статья не содержит никаких новых результатов.

Было такое время в Советском Союзе. Сейчас вроде всё открылось, а критерии опять свои. В этом беда нашей науки. Я думаю, что наша наука не настолько плоха, как её место в международном рейтинге.

Ведь во всём мире на первой строчке значится профессионализм исследователей. Например, в Америке учёный, имеющий индекс Хирша порядка 100, вообще не стоит в очереди за грантами (таких ученых в мире около десятка).

Интересно, какой самый высокий индекс Хирша у сотрудников НИИ биомедицинской химии?

– Я не могу сейчас точно сказать, кто конкретно в лидерах. У меня индекс Хирша 30, у многих – по 20. Я считаю, для российского учёного «десятка» должна быть критерием. Ниже «пятерки» – уже плохой показатель. Для сравнения: в Германии, чтобы претендовать на руководящую должность в науке, нужно иметь индекс Хирша не ниже 20.

Созданы ли в институте дополнительные стимулы для того, чтобы учёные публиковались в высокорейтинговых зарубежных журналах?

– Нет, создана только система оценок, основанная на индексе Хирша. Думаю, такую очевидную вещь, как необходимость публиковаться в авторитетных изданиях, учёные и сами должны понимать. Писать статьи в журналы с импакт-фактором меньше 4 или 5 не имеет никакого смысла (Все российские биологические и медицинские журналы имеют импакт-фактор менее 1,5). Знаете, наверное, сколько у нас сейчас появилось научных журналов? У нас науки-то столько нет, сколько журналов...

Источник: strf.ru